С того дня, как Теодор ступил на этот тоскливый берег, не прошло и месяца. Еще на корабле разразилась эпидемия лихорадки – кажется, пару мертвецов сбросили в море еще в пути. Болезнь, которой Тео счастливо избегал на протяжении всего плаванья, все-таки настигла его уже в Новом Плимуте. На третьей неделе его начало лихорадить, и ни подогретое вино, ни травяные чаи не помогли. Когда его стал мучить кашель, поселенцы препроводили его в «госпиталь». Пол общинного дома застилали соломенные тюфяки, на которых в лихорадке корчились и мужчины, и женщины, и дети.

Тео поначалу чувствовал себя вполне бодрым в сравнении с остальными, но на второй день уже не мог толком поесть, а на третий – даже глотнуть воды без посторонней помощи. В лихорадочных снах он видел Старый Свет, качающиеся мачты порта в Роттердаме и собственный дом в Леувардене и проклинал тот день, когда ступил на палубу корабля. По злой иронии судьбы, избежав смерти на плахе в Нидерландах, он обрек себя издохнуть от болезни на краю света.

Он уже не знал, как долго провалялся здесь, среди немытых крестьян и болезненной вони. Прикрыв глаза, он мечтал снова проснуться в голландской тюрьме, под наблюдением врачей и с ежедневной краюхой хлеба.

— Не думал, что до такого дойдет, — бормотал Тео, вспоминая слова проповедника-реформиста. Кажется, тот говорил, что стяжатели и златолюбцы прокляты и обречены на адские муки. Он-то по молодости думал, что адские муки наступят только после смерти… Кто бы знал, что гореть в преисподней ему предстоит при жизни. Неужто и правда господне проклятье? Интересно, за что тогда оно снизошло на остальных поселенцев – уж кто-кто, а они на стяжателей не похожи. — После всего… Подыхать от какой-то болячки у самой цели…

Подсчитывая в уме ускользающее из рук золото, он и не заметил, как к нему кто-то подошел. Кажется, женщина. Сестер милосердия или знахарок здесь не водилось, и уход за больными был взвален по чуть-чуть на каждого. Тео, не будь болен, оценил бы эту глупость: изолировать больных в общинном доме и приходить к ним по очереди, таская заразу в свой дом. Он потерял счет приходившим, но облегчения никто из них не приносил. Они лишь будили его и заставляли молиться и каяться, потчевали черствыми корками и оставляли, чтобы через пару дней появиться на соседней койке уже больными.

Впрочем, у этой женщины не было скрипучего голоса, да и молитв она не требовала.

— Снова эти корки? — заложенный нос ничего не чуял, а перевести взгляд было слишком болезненно. — Увольте, ни к чему множить страдания.

Даже в болезни он не утратил язвительности, но дары, которые подносили прежние посетители, и впрямь больше смахивали на издевку, чем на христианское милосердие. Почти что деревянный хлеб, который разве что раскрошить и кинуть курам, пахнувшие плесенью лепешки… Носа вдруг коснулся какой-то приличный аромат, и Тео заинтересованно повернул голову.

— Не хочу закончить дни в этом хлеву, — нетвердо протянул он, с трудом вспоминая английские слова. — Съел бы что угодно, если бы это помогло.

И впрямь негоже ему после полутора месяцев в море и года в тюрьме умирать на соломе в этой хижине. Где-то здесь кроется тайна, за которую ему заплатят сундуком золота, тканями и драгоценностями. Он сможет позволить себе собственный корабль, забитый французскими винами и венецианскими диковинками, если сделает свою работу… Нужно всего-то перебороть болезнь.

— Силы, — повторил он за женщиной, надеясь, что на этот раз обойдется без «сил небесных». — Надеюсь, вы пришли не помолиться за мою душу. Рановато провожать меня на тот свет.